Сила стиля
|
Язык:
Густав Вигеланн — норвежский скульптор. 40 лет жизни он посвятил изображению людей — в движении, состоянии покоя, в радости и раздражении, в детстве, юности и старости, в естественных и не вполне позах — и заполнил ими самый большой в мире авторский парк. Парк — главная достопримечательность Осло. Если не считать музея кораблей викингов, разумеется.
Передо мной огромные кованые ворота, за которыми, я это точно знаю, должна открываться необыкновенная перспектива. Мост, усеянный статуями, за ним фонтан и огромный обелиск на дальнем плане, целиком состоящий из человеческих тел. Это парк Вигеланна в Осло, почти в самом центре, в нескольких трамвайных остановках от набережной Aker Brygge. Я пока не вхожу — готовлюсь к сильным впечатлениям.
Над маленьким домиком перед входом болтается большой золотой флюгер в виде лежащей женщины плотного телосложения. Вероятно, это намек на творчество мастера, а не просто парящая в небе золотая голая баба. В любом случае она придает мне смелости, и я наконец вхожу. Вот и мост, плотно уставленный бронзовыми человеческими фигурами в причудливых позах: 58 скульптур, по 29 на каждой стороне. Мужчина держит трех младенцев на руках, а четвертого подкидывает ногой. Его сосед держит всего одну женщину, зато сам при этом бежит. Еще пара, мужчина и женщина, шагают, подняв руки, словно синхронно выполняют некую спортивно-акробатическую программу. Все они голые. И наконец, голый злой мальчик, возле которого сразу три фотографа (живых, одетых и хорошо упакованных аппаратурой: «злой мальчик» — самый популярный туристический объект в парке, неофициальный символ Осло). Мальчик топает ногами, сжал кулаки, и у него очень неприятное лицо, какое бывает у детей, если им не купили шоколадку. «И вот находятся злобные, невежественные люди, которые обзывают его мерзким словом «китч», — пишет о парке Вигеланна экскурсовод-любитель на популярном литературном сайте.
За фонтаном (бородатые атлеты держат огромную чашу) — апогей перспективы, четырнадцатиметровый гранитный «Монолит». Он словно слеплен из детей, подростков, стариков, женщин и мужчин, а в действительности вырезан из единого куска гранита. На ступенях, которые ведут к «Монолиту», как зиккурат, тоже расположились десятки голых людей, только теперь каменных, а не бронзовых. Зачем они здесь?
Верный себе
Густав Вигеланн родился в норвежской деревне в 1869 году и, продемонстрировав большой художественный талант, подростком отправился в Осло (тогда Христианию) учиться на резчика по дереву. Путешествовал по Европе — общался с Огюстом Роденом, изучал искусство итальянского Возрождения — и, переполненный идеями, вернулся на родину работать. В 1921-м власти Христиании решили снести дом, где была его мастерская. Вигеланн несколько лет судился и получил новую мастерскую, а взамен договорился с властями, что подарит городу все, что успеет сделать. Город и не подозревал, с каким плодовитым автором связался. Большой парк рядом с мастерской стал парком скульптур и вместил 212 объектов. В 1943-м Вигеланн умер, мастерская через четыре года превратилась в музей. В 1945-м журнал Time, назвав Вигеланна странным и эксцентричным, заметил, что со времен Микеланджело не было скульптора, который оставил бы после себя такое количество произведений.
Вигеланн жил в тот благословенный период норвежской истории, когда Эдвард Григ сочинял свои лучшие произведения, Генрик Ибсен изобретал новый театр, Кнут Гамсун готовился получать Нобелевскую премию по литературе, «Богема Христиании» — сообщество художников и литераторов — выясняла отношения с искусством, публикой и друг с другом, Эдвард Мунк писал «Крик» и лечился от маниакально-депрессивного психоза. Музеи Ибсена и Мунка в Осло тоже есть, хотя дом, где жил Мунк, разрушается, и несколько лет назад норвежский художник и галерист Андерс Эйебакке даже намеренно сравнивал процветающее наследие Вигеланна и заброшенный дом Мунка, критикуя культурную политику своей родины. Громкого скандала тогда не получилось, дело закончилось парой интервью.
Ибсена Вигеланн слепил, но ни экспрессионизма, ни прочего авангарда не заметил и в скульптуре не воплотил: был увлечен собственным творчеством или, как о нем часто пишут, «оставался верным себе». С Мунком он был знаком с юности — они общались еще во время практики в Европе и были в очень плохих отношениях. А в 1940-м Норвегию оккупировала нацистская Германия. Оккупацию, по утверждению все того же журнала Time за 1945 год, Вигеланн тоже «просто не заметил». Между тем его крепкие женщины и атлетического вида мужчины, пухлые младенцы и девочки-подростки с косичками прекрасно вписывались в нацистские представления о здоровом искусстве — в противоположность искусству авангардному, то есть «дегенеративному». Кстати, активно пропагандируя олимпийское движение вместе с нацистами и хорошо показав себя на Олимпиаде в Берлине 1936 года, норвежцы спроворили себе свою Олимпиаду — она прошла в Осло зимой 1952 года, — и позитивный образ страны тогда формировали, задействуя среди прочего и творчество Вигеланна.
Сегодня его скульптуры часто и даже будто привычно называют нацистскими, имея в виду характерную стилистику. Честно говоря, я поехала в парк Вигеланна специально, чтобы ответить на вопрос, как себя чувствует город, несколько гектаров которого заняты таким спорным, что ли, искусством. Парк — своего рода чудо света в самом традиционном смысле, потому что поражает, прежде всего, масштабом. Но как нынче быть с чудесами света, если они — мне кажется, закономерно — пропагандируют какие-то совсем не гуманистические идеи.
Странный, но красивый?
Галерист и куратор Хавьер Перес в интервью норвежскому журналу psychoPedia назвал искусство Вигеланна «соцреалистическим» и «нацистским по стилю», а парк «странным, но действительно красивым». Впрочем, что подразумевает под «красивым» человек, глубоко погруженный в современное, коммерчески успешное, ироничное искусство? Можно, например, предположить, что ему кажутся экзотикой эти бабы, мужики и дети, которых сваяли по старинке, по-честному, без издевки, с целью выразить вечные человеческие ценности, а не посмеяться над ними. С таким же чувством иностранцы в ушанках с красной звездой ходят мимо Мавзолея Ленина, называя тоталитарные привычки «странными, но красивыми». Кстати, в Музее Вигеланна, в башне, хранится урна с прахом художника.
Немецкоязычный сайт-путеводитель по Европе выражается более прямолинейно, чем Перес: «Критики утверждают, что в его работах есть что-то от нацистской идеологии, поскольку он сам симпатизировал нацистам». И следом: «И все же надо относиться к его произведениям без предрассудков — каменные фигуры никоим образом не виноваты в идеологических симпатиях своего «отца».
Иностранные туристы посещают Осло очень коротко: «слишком дорогая страна» — пишут все как один, имея в виду, например, что обед в среднем ресторане обойдется в 100 евро, а об аренде машины вообще лучше забыть, потому что 170 евро в день — это значит дешево отделаться. Если уж иностранцы приезжают в Норвегию, то направляются сразу к фьордам, викингам и троллям, но некоторые специально останавливаются в Осло, чтобы посмотреть на парк. В дневниках они тоже часто используют слово «странный» — в положительном значении. Самые восторженные еще отмечают мастерство Вигеланна, который изображает людей такими похожими на людей.
В самой Норвегии по поводу Вигеланна и его искусства — то ли нацистского, то ли все-таки не очень — некоторое время шла дискуссия, но довольно локальная, профессиональная. На национальном уровне вопросов к Вигеланну ни у кого нет — просто он самый великий норвежский скульптор.
«Я бы не хотел выглядеть защитником Вигеланна. Восприятие его искусства сильно зависит от опыта смотрящего», — сказал мне директор музея Ярле Стрёмодден, когда я наконец добралась до небольшого музейного здания за парковой оградой. Я пришла к директору с неприятными вопросами, а он оказался очень приятным молодым человеком. И теперь я не знаю, как избавить его от необходимости отвечать за давно умершего Вигеланна. По моей просьбе Ярле перечисляет причины, по которым людям имеет смысл на это посмотреть. Первая — в том, что парк самый большой из тех, что сделаны одним автором. Вторая — он интересен с точки зрения искусства, потому что Вигеланн использовал разные стили, например ориентировался на Огюста Родена и Аристида Майоля. Но главная причина никак не соотносится с проблемами искусствознания: «Люди из других стран и городов, может быть, и смотрят на скульптуру, но мы, живущие здесь, часто забываем о Вигеланне. Парк — это прежде всего зона отдыха». Ярле имеет в виду, что, конечно, очень важно изучать взаимовлияния и находить идейные корни, но вообще-то бывают просто скульптуры. И среди них можно гулять.
Действительно, на полянке среди деревьев я видела целую компанию мам с колясками, множество детей разного возраста и играющих в футбол пап. По мосту ходили одиночки и парочки, прогуливались туристы с фотоаппаратами, бегали спортсмены-любители, ездили велосипедисты. Они не выглядели искусствоведами. Зато вполне органично вписывались в ландшафт и дизайн парка: в Норвегии явно существует культ здорового образа жизни, отличить профессионального спортсмена от обычного отца семейства подчас невозможно.
Ярле продолжает защищать Вигеланна. Тесные связи скульптора с нацистами отрицает — тот был очень расстроен оккупацией, и, хотя ему приходилось общаться с немецким руководством, прямых идеологических заказов он не выполнял. Директор просит быть очень осторожным с этим вопросом. Художнику, говорит он, была чужда идеология и религия. «Мы можем найти много общего с искусством нацистской эры. Но важно понять, что в это время происходило вокруг, что делали коллеги Вигеланна. Этот стиль называется синтетическим — с большим вниманием к деталям, нос изображением типа, а не конкретных людей. Сегодня его искусство — прежде всего, знак его времени. Довольно устаревшее, разумеется, фигуративное, но очень полезное для его задач». Тут, конечно, я спрашиваю, что за задачи ставил перед собой Вигеланн. Ничего особенного — исследовать средствами скульптуры отношения мужчины и женщины, а также смерть. Не могу не вспомнить мем из писательского фольклора —«написал о любви и закрыл тему». Очень трудно сделать скидку на время и контекст, если речь идет о действующем парке отдыха, а не о какой-нибудь специальной тематической выставке. Зато теперь понятно, почему Вигеланн изображал голых людей: «Чтобы показывать человеческие характеры, отношения женщины и мужчины, мужчины и детей, женщины и ребенка вне времени».
Совершаю последнюю попытку поговорить о странностях искусства Вигеланна и спрашиваю Ярле о китче. Все-таки скульптуры, которые изображают людей в их простых и сильных переживаниях — радости, горе или любви, — слишком доступное искусство, не требующее никакой зрительской работы. Не то что, скажем, авангард, который заставляет включать мысль и воображение. Я читала об этом у американского искусствоведа Клемента Гринберга. «Если вы работаете в абстракции, это еще не значит, что вы хороший художник», — говорит Ярле. И добавляет: «Есть люди, которые критикуют Вигеланна, но большинству он нравится». Мы расстаемся, и я снова углубляюсь в парк.
«Большинству нравится»
«Большинству нравится» — это вообще классический аргумент, который у русской интеллигенции вот уже лет двести вызывает стабильную реакцию: вкусам большинства принято ужасаться. В Норвегии, судя по всему, никакого противостояния культуры и масс не существует, и это прекрасно. Но полноценной радости за демократическое общество мешает один нюанс: вся эта перспектива, с ее заданным ритмом и акцентом на «Монолите» (который все-таки очень похож на обелиск), сильно напоминает типичный советский военный мемориал — продукт тоталитарной культуры и идеологического насилия. Ассоциациям помогает и урна с прахом Вигеланна, хранящаясяв музее. Чтобы развеять сомнения, я иду поговорить с Хесией Эйдесен, гидом по Музею Вигеланна, искусствоведом, которая изучает истоки и контекст его искусства.
Мы пьем кофе недалеко от парка. Вокруг аккуратные жилые дома с квадратными окнами, треугольными крышами и круглыми башенками — ощущение, что это тихий пригород, хотя в трех трамвайных остановках находится большая и шумная Bygdøy allé, у королевского дворца переходящая в Henrik Ibsens Gate, а там и до вокзала недалеко — вот и весь центр Осло.
Хесия — изящная длинноволосая блондинка. Как будто в небесной канцелярии перепутали файлы и решили, что я все-таки пишу о роли эльфов в германо-скандинавской мифологии. Но я пишу о Вигеланне и первым делом задаю все самые, как мне кажется, важные вопросы: это китч, это тоталитарное искусство, почему в музее хранится прах, сотрудничал ли он с нацистами? Хесия сначала терпеливо объясняет мне, что прах увидеть не так просто, для этого нужно специально подняться по лестнице в башню; что Вигеланн — всего лишь носитель романтической традиции, для которой были характерны и пафос, и поиски ответов на вечные вопросы («хотя да, он сильно запоздал в своем стиле»); что идеи Клемента Гринберга о китче и авангарде устарели за прошедшие 80 лет. Потом задает отрезвляющий вопрос: «А вы о чем вообще-то пишете? Это будет гид по городу?» Ну да, я собираюсь написать о чем-то одном, что стоит увидеть в Осло, — очевидно же, что это именно парк Вигеланна. Но у меня специальное чувство к фигуративному искусству такого рода и, видимо, я пытаюсь свести с ним счеты. Постепенно мне начинает казаться, что мои восточноевропейские вопросы плохо соотносятся со спокойной жизнью этого североевропейского города и скульптурами в парке, куда люди приходят «просто отдохнуть». Хесия примиряюще замечает, что вопрос о тоталитаризме «очень интересный», и дарит мне аргумент. Оказывается, в Университете Осло работает профессор Нина Витошек, которая тоже находит в парке Вигеланна тоталитарные черты. Профессор родом из Польши. «Она спрашивала людей в парке, что они думают по поводу скульптуры. Большинство говорили: это мило. Люди вообще не думают о скульптуре».
В кафе уже вовсю громыхают стульями — в пять часов вечера оно неожиданно для нас с Хесией закрывается и официантка расставляет мебель по местам. Мы выходим на улицу, чтобы договорить, и Хесия на ходу рассказывает самое главное. Она думает, что Вигеланн не просто вдохновлялся классической традицией, но и интересовался вопросами национальной идентичности — исследовал, что это значит — быть настоящим норвежцем. И что в его фигурах узнается типичное «норвежское тело» — стоит посмотреть на народные деревянные скульптуры, наследующие культуру викингов. Лучше всего народная культура сохранилась в южных норвежских деревнях, недалеко от которых Вигеланн как раз и родился — Сетесдален, Гудбрандсдален. Последнее слово я уже знаю: так называется самый популярный сорт норвежского коричневого сыра. Сладкий, немного похожий на вареную сгущенку, но все-таки сыр. Ничего более норвежского я еще не пробовала.
«Кстати, у нацистов не было единого мнения по поводу Вигеланна, — добавляет Хесия на прощание, — Вальдшмидту, например, он очень нравился, а Геббельсу нет». Позже я нашла немецкую книгу «Отчеты из Норвегии, 1940–1945». В ней есть целый пассаж о Густаве Вигеланне и Арнольде Вальдшмидте, нацистском художнике, который активно участвовал в художественной политике Третьего рейха. Оказывается, Вальдшмидт писал в немецкой газете о Вигеланне как о «великом норвежском проводнике традиций». Он хвалил его за интерес к природе и за большое душевное напряжение, благодаря которому в современности можно обнаружить прямую связь с эпохой викингов. Да, и он упоминал «великие культуры Сетесдалена и Гудбрандсдалена». «Эта отчетливая солидарность немецкой стороны с искусством Вигеланна бурно и долго обсуждалась в норвежских кругах», — пишут авторы книжки. Норвежцы никак не могли решить, что делать с похвалой с такой сомнительной политической стороны и как после этого воспринимать искусство Вигеланна, даже если он вовсе не собирался нравиться Вальдшмидту.
У меня остается время, чтобы прогуляться по Осло. После интенсивной работы по восприятию искусства Вигеланна мне начинает казаться, что весь город представляет собой парк скульптур. Перед городской ратушей, раздвинув ноги, сидят напротив друг друга две бронзовые женщины с младенцами — символы материнства. Между ними фонтан и еще две женщины на высоком столбе-постаменте держат за руки детей постарше. Ближе к самому зданию ратуши в рядок стоят рабочие — один держит молоток, другой тащит какой-то ящик, третий смотал кабель. На набережной встречаются уже не такие монументальные, а скорее смешные бронзовые люди — один стоит на ходулях прямо в воде, другой гребет, сидя в каяке. В квартале Aker Brygge на другой стороне набережной среди типичных портовых построек 1930-х я вижу наконец объект современного искусства: натянутую между зданиями сложную композицию из сетки, изображающую переплетенных друг с другом людей. В зависимости от ракурса их позы меняются. Возле крепости Akershus в Старом городе, пустынной и безлюдной, — бывшая масонская ложа, а ныне конференц-зал со скульптурой Эйнштейна совсем не традиционного вида — он без ног и весь в каких-то бронзовых наростах, призванных, видимо, выразить сложность мысли великого физика. Но уже в следующем сквере снова сидит голая девушка, слепленная с мельчайшими физиологическими подробностями.
У входа в кафе обнаруживаю две стойки с чашами, в которых горит огонь, и первым делом вспоминаю нацистские факельные шествия, но вовремя спохватываюсь — да, это паранойя. С охотничьим азартом я продолжаю поиски чего-нибудь если не абстрактного, то хотя бы не слишком конкретного. Нахожу одну большую условно-монголоидную голову перед зданием парламента. Позади нее протестуют пакистанцы с плакатами, и это зрелище возвращает меня из искусственного мира идеального норвежского тела в социально-политическую реальность современной Норвегии.
Последний час трачу на покупку норвежского коричневого сыра и обход дизайнерских магазинов. В одном из них распродажа, я долго обсуждаю с продавщицей, идет ли мне платье, пока она, уже выписывая чек, не интересуется, откуда я приехала. «О, здрасте!» — восклицает, услышав «Россия». Лида живет в Осло четыре года, она благополучно интегрировалась, так что заподозрить в ней русскую довольно сложно. Спрашиваю, нравится ли ей Вигеланн. «И что они с ним так носятся? — говорит Лида. — Хотя, если присмотреться, он действительно изображал норвежцев. Они такие крепкие и детей любят очень». Мама Лиды получила право на работу экскурсоводом и очень мучается, потому что вынуждена рассказывать туристам о великом Вигеланне, хотя совсем не уверена в том, что он велик. «Мы же из Санкт-Петербурга, из города с большой культурной историей», — говорит Лида. И рекомендует мне купить сосиску в ближайшем супермаркете, потому что Норвегия — действительно слишком дорогая страна.
Большая культурная история все портит, думаю я по пути к вокзалу. Особенно если в этой истории есть место пафосным и несоразмерным человеку мемориалам, после которых довольно безобидное, хотя и не очень умное, искусство кажется чуть ли не преступным. Национальный романтизм, особенно германского розлива, конечно, любят связывать с фашизмом — опосредованно, исторически. Но Вигеланн, в отличие от певца расовой чистоты Кнута Гамсуна, вообще никак на тему идеологии не выражался, он просто искал потерянную норвежскую идентичность. Его можно понять, если вспомнить, что независимость Норвегия получила только в 1905-м, когда шведский король Оскар II отказался от норвежской короны и шведско-норвежская уния была расторгнута. Да, есть признаки того, что Норвегия не до конца разобралась с нацистской историей, будто вместе с Вигеланном ее «просто не заметила». Но люди с «большой культурной историей» и не такие провалы в памяти видали.
Успокоившись и почти оправдав скульптора, по поводу которого еще несколько часов назад я испытывала сильные чувства, у южного входа в здание вокзала вижу какую-то обтекаемую конструкцию. Поздно. Эта абстракция уже кажется мне инородным телом среди крепких, чадолюбивых идеальных норвежских людей, которыми заполнен город.
Подготовила Наталья Конрадова
Совместный проект журнала "Вокруг света" и общества "Сказка"
