Тот самый ветеран - Семен Захарович

Язык:      русский     english     bokmål

С Семёном Захаровичем Маркман хорошо знакомы живущие в Тронхейме россияне. Да, это тот самый «наш ветеран», которого, возможно не все знают по имени, но многие из нас видели хотя бы раз – в годовщину Победы, у могилы советских военнопленных на кладбище у Lademoenkirke. Сам Семён Захарович ушел на фронт добровольцем в 17 лет. Получив тяжелейшее ранение на Курской дуге, вернулся домой кавалером ордена Отечественной войны.

---

– Где вы жили до войны, чем занимались?

– Я родился на Украине, в г. Винницы в большой и дружной семье. Папа работал бухгалтером в тресте, мама занималась домашним хозяйством и воспитанием четверых детей. Я был самым младшим – братья были старше на 8 и 13 лет, сестра на целых 16. Жили мы в просторной двухкомнатной квартире, в центре города, в очень красивом месте. Не могу сказать, что богато, но и не нуждались, радовались жизни и строили планы на будущее.

В 1939 году отец после болезни умер, и материальное положение семьи резко ухудшилось. Я был на тот момент школьником, средний брат учился в медицинском институте, а старший, закончив гидромелиоративный институт, женился и проживал отдельно. Денег едва хватало на самое необходимое, мама еле сводила концы с концами, поэтому на семейном совете решили, что будет лучше, если я временно перееду жить к сестре в Молдавию и продолжу учебу в школе там. Ее муж работал секретарем райкома партии в Дубоссарах и жили они в достатке.

Там меня и застала война. В конце мая 1941-го был выпускной вечер в школе, а в ночь на 22 июня немцы уже бомбили Молдавию. Я проснулся от гула самолетов, пролетавших над Дубоссарами, и понял, что это – война, хотя поначалу люди даже толком не осознавали, что происходит. Помню очень хорошо, как еще 14 июня в газетах печатали сообщения ТАСС о том, что все разговоры о скором нападении Германии на Советский Союз – слухи и дезинформация. 22 июня в 12 часов дня по радио выступил глава внешнеполитического ведомства СССР Молотов, который сообщил о начале войны, закончив речь знаменитыми словами: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».

ПОДПИСЬ

– Вы так и остались в Молдавии?

– Я не мог там оставаться, нужно было ехать домой. Собрал небольшой чемоданчик с вещами, сестра дала немного денег и посадила в автобус. Ехать предстояло через Тирасполь. А там уже вовсю шла война. Помню, бомбы падали прямо на тротуары. Страшное было зрелище.

Поезда из Тирасполя ходили нерегулярно, и я даже не представлял что делать. Сдал чемодан в камеру хранения, а сам стал узнавать, есть ли хоть какой-то шанс выбраться. После долгих мытарств попал на эшелон, который эвакуировал жен офицеров Красной армии. Помню, одна женщина, жена полковника, сказала мне: «Оставайся с нами. Где будем мы, там и ты». Но я рвался домой, к маме. С этим эшелоном я добрался до Киева, а потом уже на перекладных до Винницы. Свалился как снег на голову, с остатком денег и комсомольским билетом в кармане. Чемодан с вещами пропал в Тирасполе, так что возвращался домой налегке.

– В Виннице было безопаснее?

– Немцы тогда наступали, и в Виннице тоже становилось очень опасно. Братьев еще не призывали, но они оставались в городе, а мы с мамой решили эвакуироваться, несмотря на то, что было очень страшно расставаться – ведь не знали, увидимся ли еще.

Нам сказали, что можно взять с собой 1-2 чемодана, и больше ничего. Погрузили в железнодорожный состав, теплушки с нарами, которым отправляли семьи работников дорожного транспорта. Стали говорить, что едем в сторону Сталинграда. Но важнее было просто добраться живыми. Мы наблюдали страшную картину – разбитые составы, пожары. Время от времени немецкие самолеты пролетали буквально над нашими головами и чудом бомбы не попали в нас. Поезд в таких случаях останавливали и давали команду выбежать и укрыться. Привезли действительно в Сталинград. Дорога заняла целый месяц – выехали 9 июля, а прибыли только 10 августа. Кстати, 19 июля немцы уже взяли Винницу.

– И как же вы там жили в теплушке целый месяц? Чем питались?

– Сопровождавшие нас военные на промежуточных станциях покупали продукты, а потом распределяли между всеми. Иногда состав загоняли в тупик, и мы даже стирали одежду, мылись в бане. Но все равно было очень страшно. Там были совершенно чужие люди, мы никого не знали, причем никто ни с кем особо не общался, все держались обособленно.

В завершение всего ужаса произошла еще такая личная трагедия, помню как сегодня. Мы везли с собой некую сумму денег, но для большей сохранности спрятали их в разных местах. Часть денег я положил во внутренний карман пиджака вместе с паспортом и комсомольским билетом. Когда прибыли в Сталинград, решили с мамой проверить, все ли вещи на месте, и я с ужасом обнаружил, что карман разрезан бритвой. Документы мы потом нашли, а деньги пропали.

– Кто-нибудь занимался эвакуированными в Сталинграде?

– Сталинград не был конечным пунктом, предстояло ехать дальше. Нас разбили на группы и велели всем пойти в порт, на пристань и дожидаться там корабля, который повезет, предположительно, в Башкирию. Провели в порту две или три ночи, а потом погрузили всех на теплоход, направлявшийся в Уфу. Трюмы и каюты были заняты, и мы разместились прямо на палубе. Плыли несколько суток. А было уже довольно холодно. Помню, я заболел, и мне даже делали какие-то уколы. Слава богу, все быстро прошло. Но в Уфу мы не попали, всех выгрузили в Татарии, в поселке Актаныш, где пробыли несколько дней.

Меня охватил ужас. Мама тогда была уже немолодая, а мне всего 17 лет – ни профессии, ни денег, ни жилья. Но мир не без добрых людей. Пока дожидались корабля в Сталинграде, мама познакомилась с очень приятной женщиной с двумя детьми, и мы стали держаться вместе. Она направлялась в Башкирию, в город Стерлитамак, и предложила нам поехать с ними. Туда как раз эвакуировался одесский станкостроительный завод, который работал на оборону. Так и сделали. Добрались поездом до Стерлитамака, нашли штаб, который занимался эвакуированными. Нас поселили в семью – выделили маленькую комнату в доме, где жила одинокая женщина с дочерью-подростком.

Через ту же знакомую я устроился на завод, учиться на электрика. Там мне выписали ботинки на деревянной подошве, ватные брюки, телогрейку. Маме тоже что-то выдали. Я получал 800 граммов хлеба на двоих, а на заводе выдавали еще похлебку на обед. Но с утра был настолько голоден, что не мог дождаться похлебки, чтобы съесть ее вместе хлебом, съедал сначала весь хлеб. Я приходил с работы и просто падал от усталости. Но дома меня ждал сущий ад. Каждый раз, стоило открыть дверь, как дочка хозяйки ставила пластинку на полную громкость, даже слова песни помню до сих пор: «Ой, полна, полна коробушка, Есть и ситцы и парча. Пожалей, моя зазнобушка, Молодецкого плеча!» Возможно, она пыталась понравиться мне таким способом, но было ужасно. Этот период вообще был невыносимо тяжелым и напряженным для всех – в постоянном ожидании сводок Совинформбюро о положении на фронтах.

ПОДПИСЬ

– Что стало с вашими братьями, сестрой?

– Мой средний брат эвакуировался вместе с мединститутом в Сталинград и в конце 41-го года он разыскал нас через информационный центр в Бугуруслане. Маме сообщили, что она получила от сына аттестат – какие-то деньги, продовольствие. Уже из Сталинграда он отправился на фронт. Потом написал нам из госпиталя, что старший брат тоже ушел на фронт военным инженером, а сестра эвакуировалась в Казахстан вместе с мужем и детьми. Ее муж был серьезно болен и получил бронь.

– Предполагали ли тогда люди, что война будет такой продолжительной?

– Мы слышали сводки и понимали, что война закончится не скоро. Я начал думать о том, что и мне пора идти на фронт. На заводе были ребята постарше, и мы вели такие разговоры. За маму я уже был спокоен, так или иначе она была пристроена.

– А зачем было торопиться? Ведь вам еще не было 18 лет, а у вашей матери двое сыновей уже были на фронте, и они могли не вернуться. Вы отдавали себе отчет в том, насколько это серьезно?

– Я мог вообще получить бронь и работать на заводе, да и возраст позволял. Но мы так воспитывались, что стыдно было оставаться. Военком сказал мне: «Ну куда же ты! Ведь тебе всего 17!». Но решение давно уже было принято, и в 1942 году я ушел добровольцем. Мама ничего не знала, и думала, что меня мобилизовали.

Что интересно – она сумела самостоятельно выбраться из Стерлитамака и доехать до дочери в Казахстан. Я был просто поражен. Всю жизнь ее потом спрашивал, как же ей удалось, но она не любила об этом вспоминать. Но когда я узнал, что мама у сестры, стало легче на душе. Я в это время был уже на фронте.

– На какой именно фронт вас направили?

– Сначала меня отправили в Оренбургскую область, в Тоцкие военные лагеря, и определили на минометы, даже старшим назначили. Это были 82-миллиметровые минометы, которые обслуживали три человека. После непродолжительной подготовки нас отправили в район наступления Красной армии.

К весне 1943 года, после разгрома немецких войск под Сталинградом, образовалась так называемая Курская дуга, где скопилось значительное количество советских войск. Немцы хотели окружить их и уничтожить. Наше командование приняло решение провести оборонительное сражение, измотать неприятеля и нанести в критический момент контрудары по наступающим. С этой целью на обоих фасах курского выступа была создана глубоко эшелонированная оборона, в общей сложности 8 оборонительных рубежей. Средняя плотность минирования на направлении ожидаемых ударов противника составляла 1500 противотанковых и 1700 противопехотных мин на каждый километр фронта.

Северный фас Курского выступа оборонял Центральный фронт, которым командовал маршал Рокоссовский. Я был сержантом, командиром минометного расчета в составе 19-го стрелкового корпуса.

– Не страшно было?

– Весной активных военных действий еще не было, шли бои местного значения. Так продолжалось до самого июля, но мы чувствовали, что это затишье перед бурей. В ночь на 5 июля 1943 года наше командование приняло решение начать предварительный артиллерийский обстрел. В некоторых местах немцы успели продвинуться, но они были разбиты. С 12 июля фронт Рокоссовского перешел в наступление. Во время сражений у деревни Прохоровка произошло крупнейшее в истории танковое сражение, в котором с обеих сторон принимали участие более 1500 танков – лучшие модели второй мировой войны, советский Т-34 и немецкий «Тигр». В том сражении была опробована 57-миллиметровая пушка «Зверобой», пробивавшая броню «Тигра». Еще одним нововведением стало использование противотанковых бомб, вес которых был мал, а наносимый урон выводил танк из строя. В тяжелейших боях участвовала и наша 211-я дивизия, которая потом получила название Черниговская Гвардейская стрелковая дивизия. Хочу сказать, что и наши 82-миллиметровые минометы тоже сыграли огромную роль наравне с пехотой, нанося удары по близко стоящему противнику. Обслуживать минометы было очень тяжело физически, их не подвозили, и нужно было тащить на себе и снаряды, и сами минометы. Во время ночных боев в районе Прохоровки 16 июля я был тяжело ранен. Я упал и не мог подняться.

ПОДПИСЬ

– Как же вы выбрались?

– Один из бойцов, Леонид, дотащил меня на себе до медсанбата. Мы с ним даже переписывалась потом после войны. Помню, думал об одном: «Лишь бы не попасть в плен к немцам!»

Мне сразу же сделали операцию, но предупредили, что едва ли смогу вернуться в строй, настолько все серьезно. Несколько дней продержали в медсанбате с очень высокой температурой, а потом эвакуировали санитарным поездом в тыл. Привезли сначала в Гусь-Хрустальный, Владимирской области, а спустя несколько дней отправили в Киров, бывшую Вятку. Запомнил даже номер эвакогоспиталя – 3155. Там я находился с начала августа 43-го до марта 44-го. По существу для меня война на этом закончилась.

В этом госпитале служили врачи военно-медицинской академии из Ленинграда, а ведущим хирургом был академик Мельников Александр Васильевич. У меня было осколочное ранение в области живота с повреждением тазовых костей. Даже в случае успешной операции врачи не гарантировали, что не останусь инвалидом. Но после четвертой операции Александр Васильевич сказал мне: «Юноша, вы родились в рубашке, скоро встанете на ноги». Я до сих пор испытываю чувство благодарности к этому человеку. Если бы не он, меня давно не было бы в живых. После его смерти я обязательно раз в год приезжал в Питер, пока был в состоянии, специально для того, чтобы возложить цветы на его могилу.

– Поддерживали ли связь с родными, будучи в госпитале?

– Меня там нашел брат, который был врачом, он дал адрес сестры и матери, а потом стал получать письма-треугольники от старшего брата, который на тот момент находился на северо-западе страны.

– Как долго шли треугольники?

– Неделю-две, максимум – три. Почта во время войны работала очень хорошо.

– Вы пробыли в госпитале около восьми месяцев. Это большой срок. Фактически вам нужно было как-то организовать свою жизнь, вы не могли просто лежать на кровати все это время и ждать выздоровления. О чем думали, чем заполняли дни?

– К нам в госпиталь часто приходили ученики старших классов, приносили какие-то подарки, угощения, устраивали концерты. Была среди них настоящая русская красавица – статная блондинка, с косой до поясницы, по имени Августина. Я сразу же обратил не нее внимание, да и я ей, видимо, тоже приглянулся. Мы стали общаться – оба много читали, любили поэзию, так что было о чем поговорить. Она только закончила школу, собиралась поступить в пединститут.

Я стал понемногу поправляться, и врачи разрешили выходить в город. Мы с Августиной много гуляли, ходили в кино – в это время как раз появился фильм «Два бойца» с Марком Бернесом. В общем, завязался настоящий «военно-полевой роман». Но все было так чисто и возвышенно, что прошло много времени, прежде чем впервые поцеловал ее.

Мы сильно привязались друг к другу, и Августина хотела, чтобы я остался в Кирове после госпиталя. Она познакомила меня со своими родителями. Они часто приглашали меня к себе домой. Отец был директором завода, а мама работала инженером. Я был совершенно растерян. Моя родина была на Украине, туда же собирались вернуться мама и братья. Если бы я остался, то получалось, что ее родители должны были меня содержать – я же ничего толком не умел делать, не был никакой профессии.

– Но вы могли ее взять с собой. Почему не сделали этого?

– Теоретически можно было взять ее с собой в Винницу, но опять же – город был оккупирован, что с квартирой – тоже неизвестно. Во время войны многие дома, где раньше жили евреи, местные просто захватывали. Я был слишком молод, чтобы брать на себя такую ответственность. Помню, даже написал обо всем старшему брату и попросил совета. Он ответил: «Ты уже взрослый мальчик и должен решать сам».

Я решил вернуться домой один. С Августиной мы переписывались какое-то время, но потом связь прекратилась, и я больше ни разу с ней не виделся, и не знаю как ее жизнь сложилась. Я иногда задавался вопросом, почему же у нас не получилось. Думаю, просто была не судьба.

Меня, тем временем, выписали из госпиталя инвалидом Отечественной войны второй группы. Выдали гимнастерку, брюки, бушлат, смену белья и сапоги, а также немного денег.

– С какими чувствами возвращались домой?

– В тот момент я не имел ясного представления, что же будет дальше. Передо мной открывался новый, неизвестный мне, мир. В то же время испытывал чувство исполненного долга – я сделал для своей родины все, что мог.

Еще в полевом госпитале я узнал, что был представлен к ордену Отечественной войны за сражение под Прохоровкой. А в Кирове, помню, в палату вошла хирург Екатерина Двужильная, и сказала, что руководство госпиталя получило копию приказа командующего Центральным фронтом маршала Рокоссовского о моем награждении. Но вручали орден позже, когда я находился уже в Виннице. Меня пригласили в Штаб киевского военного округа, которым тогда командовал Гречко, будущий маршал и министр обороны СССР. Было очень торжественно, даже угощали вкусной едой. А потом, конечно, отмечали это событие дома.

– Какую картину застали в Виннице?

– Я вернулся спустя всего неделю после освобождения города, 1 апреля 1944 года. Был так счастлив, когда увидел, что наш дом цел. Поднялся в квартиру, постучал в дверь. Открыла женщина лет 40, которая все это время там проживала. Но обстановка практически не изменилась, даже репродуктор старый узнал. Она обещала освободить помещение, попросила только дать немного времени. Но процесс так затянулся, что в итоге пришлось получить санкцию прокурора на ее выселение. А мне ведь еще нужно было искать работу, как-то питаться. Я был совершенно один – родственников в городе у нас никогда не было, а тех, кто жил за Винницей и не успел эвакуироваться, немцы уничтожили всех до единого.

С работой мне повезло – устроился в областное управление связи начальником спецчасти. Мне назначили жалованье, выделили отдельный кабинет, выдали оружие. Питался там же, в столовой. Кормили, естественно, не деликатесами, но выбирать не приходилось.

Вскоре меня вместе с тремя сотрудниками отправили в командировку в Западную Украину, получать оружие – пистолеты, винтовки. А когда вернулся, то увидел, что квартира совершенно пустая. Та женщина вывезла все подчистую, оставив единственный стул! Хорошо, что документы накануне я отвез на хранение к знакомым.

Пока купил мебель, спал у одного друга, который тоже вернулся с фронта тяжело раненный. Потом через знакомых приобрел овальный стол, неплохую никелированную кровать, чтобы мама, вернувшись, могла на хорошей кровати спать.

– Она вернулась после окончания войны?

– Нет, война еще шла. Добирались из Казахстана вместе с сестрой и ее семьей. Они довезли маму до Винницы, а сами поехали дальше в Молдавию, в Дубоссары.

После ее возвращения жизнь приобрела для меня новый смысл. Было очень тяжело и с деньгами, и с питанием, но вдвоем было уже не так страшно. Мама была умница, хотя не имела специального образования. Она умела шить очень красивые одеяла по лекалам. Люди знали об этом, и когда стали возвращаться из эвакуации, многие делали ей заказы. Я, в свою очередь, получал небольшое жалованье и иногда даже «халтурил». У нашего начальника экспедиции было очень много старых газет. Он мне выдавал их, и я какую-то часть продавал. Газеты тогда пользовались спросом – махорку, например, в них заворачивали. Одного нашего дальнего родственника назначили директором плодовощторга, и его жена к нам иногда заходила, приносила маме разные продукты – пшено, рис, консервы. Постепенно стали появляться знакомые, вернулись соседи, и стала налаживаться нормальная человеческая жизнь. Помню, как мама даже сватала меня к одной девушке, которая ей очень нравилась – шикарная такая шатенка, Рая, которая жила по соседству.

После войны вернулись и братья. Средний брат с госпиталем дошел до Праги, а старший – до самого Берлина. Он, кстати, строил пирс в Ораниенбауме под Ленинградом в конце войны, за что получил орден Красной звезды. Наша дорогая, любимая мама всегда гордилась тем, что все трое ее сыновей вернулись с этой страшной войны как победители, с боевыми наградами.

– Война закончилась, и теперь предстояло найти себе место в мирной жизни. Какие планы вы тогда строили?

– Я стал думать, куда пойти учиться. В школе очень интересовался точными науками, хотел стать физиком или математиком. После войны в Виннице открылся как раз пединститут, но ни физического, ни математического факультета там в то время не было, а ехать в Киев не было возможности, да и маму не хотелось оставлять. Решил поступить на исторический. Мне как инвалиду войны не нужно было даже сдавать экзамены.

Так я стал студентом. Я хорошо учился, занимался комсомольской работой. Вообще с детства был активным, умел повести за собой, и ребята признавали во мне лидера. В управлении связи я тоже продолжал работать, но уже не начальником спецотдела, а инспектором. Увлекся еще фотографией. Брат привез из Праги фотоаппарат «Кодак» вместе с пленками и реактивами. У нас была маленькая кладовочка в квартире, и я оборудовал ее под лабораторию. Стал много фотографировать, получались хорошие снимки. Иногда даже на заказ фотографировал и немного зарабатывал на этом.

ПОДПИСЬ

Произошло еще одно очень важное событие в моей жизни – я женился. В Дубоссарах в одном классе со мной училась девочка, Ида Садецкая – первая красавица, отличница, гордость школы. Во время войны ее семья эвакуировалась в Казахстан, но в 1945 году они вернулись в Молдавию, стали жить в Кишиневе. Я разыскал ее, мы стали встречаться и полюбили друг друга. Вскоре она приехала ко мне в Винницу и поступила в медицинский институт на лечебный факультет. Мы стали жить втроем – мама, я и Ида. Моя мама ее просто обожала.

После окончания института в 1949 году меня распределили в Кишинев. Я очень хотел продолжить учебу в аспирантуре, успешно сдал все экзамены в Институте истории языка и литературы Академии наук Молдавии, однако в списках себя не нашел. Не знаю, что послужило причиной, но формально из-за незнания молдавского или румынского языков. Расстроился, конечно, но жизнь на этом не заканчивалась. Я поступил на работу в школу учителем истории. Потом судьба забросила меня в Латвию, в Ригу, где я тоже проработал преподавателем целых 25 лет. Еще 20 лет довелось прожить в Израиле, прежде чем попал в Норвегию. Но это уже совсем другая история. Сейчас же хотелось бы завершить разговор стихами, которые я написал, вспоминая войну:

О жизнь! Снесу твои обиды,
Превозмогу твою беду.
С твоей немыслимой орбиты
До самой смерти не сойду.

Борюсь за право быть собою,
Ищу меж троп свою тропу,
И помню тех, кто среди боя
Упал, подкошенный, в траву.

Наполнен мир их голосами.
Они везде, они во мне.
Их эхо катится лесами
По всей полесской стороне.

Я узнаю их чистый голос
Не отзвучавший на земле.
И крутится земля как глобус
В Заречной школе, на столе.

Они, как мы, встают по солнцу,
Все, не пришедшие с войны.
И по ночам, припав к оконцу,
Заглядывают в наши сны.

Я верен им…
Идет сраженье
И бомбы рвутся наяву.
И я живу как продолженье
Того, упавшего в траву.

Интервью взяла Нино Гвазава

---

Вернуться к списку вопросов на странице Интервью